Борис ЖУКОВ

ОХОТА НА ЭЛЬФОВ

("Палантир" #17)

За что интеллектуалы не любят книги Толкина? Полемика со статьей, вышедшей год назад, всегда выглядит довольно глупо, напоминая известную песенку о молчунах-троллях. Поэтому я прошу всех, в чьи руки попадет этот текст, либо начинать сразу со второй его части, либо поверить мне на слово, что мною движет не желание переубедить автора давней публикации или его возможных читателей, но некий вопрос, на который я уже давно ищу и не нахожу ответа. А статья, о которой пойдет речь в первой части, просто была последней каплей, заставившей меня задать этот вопрос вслух.

I

Одно из наиболее известных произведений Клайва Льюиса - друга Толкина и коллеги его по литературному кружку "Инклинги" - написано как советы старого опытного черта Баламута своему племяннику - начинающему искусителю. Советы эти чрезвычайно разнообразны, специфичны для каждой ситуации. Иногда Баламут подчеркивает, что успеха можно добиться, выбрав любой из противоположных способов действия или даже применяя их одновременно. И только один универсальный прием рекомендуется им для всех ситуаций без исключения: смешивать и затуманивать понятия, подменять одно другим и не позволять подопечному выделять какую-то определенную идею или предмет и основательно их обдумывать. Причем, по мнению Баламута, совершенно не обязательно заменять божественное дьявольским - достаточно, к примеру, чтобы человек, думая о своей матери, больше заботился о спасении ее души, чем о ее здоровье.

Этот настойчивый совет невольно вспоминается при чтении статьи Константина Заводских "Сага про хитрую Элберет и простодушных Гимли" ("Сверхновая американская фантастика", декабрь 1994 г.). И дело даже не в том, что название статьи в дальнейшем никак не соотносится с ее текстом.

Куда интереснее то, что потратив весь первый "фрагмент" (так автор обозначает отдельные части статьи) на формулировку вопроса - почему именно книги Толкина породили столь массовую, сложную и разнообразную деятельность их поклонников, которой не наблюдалось у почитателей иных литературных кумиров? - и объявив, что "данная статья является попыткой ответа на этот вопрос", г-н Заводских больше к нему не возвращается на всем протяжении своего сочинения. Вместо этого он переходит вдруг к проблеме соотношения перевода с авторским текстом. От нее он тоже делает неожиданный скачок в сторону (правда, с последующим возвратом): на основании ряда литературоведческих работ и воспоминаний о Толкине он делает вывод, что "во "Властелине Колец" автор все-таки выразил свое отношение к реалиям нашего мира". Надо признать, что это утверждение абсолютно неоспоримо, ибо слово "реалии" может означать что угодно. Что и демонстрирует г-н Заводских, приводя в качестве одного из доказательств этого тезиса записанные кем-то слова Толкина: "Гэндальф - ангел". Видимо, ангелы - это одна из характернейших "реалий нашего мира"...

Впрочем, из дальнейшего текста выясняется, что сам-то г-н Заводских имеет в виду вполне четкую и однозначную интерпретацию этого термина. Настолько четкую, что для дальнейшего изложения он вынужден что-то сказать по поводу упорных протестов Толкина против истолкования его текстов как аллегорических. Процитировав кристально-ясное рассуждение Профессора о разнице между аллегорией и применимостью, критик заявляет, что из этого отрывка понять эту разницу невозможно (хотя на взгляд непредубежденного читателя ее как раз довольно трудно не понять), а более определенно Толкин не высказывался. А посему, дескать, можно считать, что это одно и то же, но раз уж Толкину почему-то не нравится слово "аллегория", из уважения к нему г-н Заводских согласен называть ее "применимостью". Вот так: некто говорит, что у него дома нет никакого кролика, а есть собака - ладно, уважим его и будем считать, что его кролика зовут Собака!1

Подавив возможное сопротивление автора, г-н Заводских возвращается к проблеме добросовестности переводчиков -конкретно А. Кистяковского и В. Муравьева. Уличив их (вполне справедливо) во множестве искажений как буквы, так и духа подлинника, он останавливает внимание на одном, систематическом - тщательном искоренении из текста упоминаний о "расе", "породе", высокородности; замене "древней крови" на древнюю культуру и т. п. Приведя точные переводы ряда приглаженных таким образом мест из трилогии2 и рассматривая книги Толкина в целом как аллегорию нашего мира, г-н Заводских заключает: сочинения Толкина пронизаны идеей жесткого разделения персонажей на "плохих" и "хороших", а последних - на "высших" и "низших" по факту рождения. При этом "высшим хорошим" прощается все, а в отношении "плохих" все дозволено. И -торжествующий вывод (честь сформулировать который г-н Заводских почему-то переуступает своему англоязычному единомышленнику В. Шепсу): "Если мы попытаемся перенести моральные критерии, присущие трилогии, на наш реальный мир, то обнаружим, что они подпадают под определение патерналистических, реакционных, антиинтеллектуальных, расистских, фашистских".

Вывод этот, судя по редакционному предисловию к сборнику и некоторым намекам самого г-на Заводских, должен ошеломить любителей книг Толкина. Увы, он им не просто хорошо знаком - он им осточертел. Можно с текстом в руках доказать, что основан он на недоразумениях, на произвольной (а то и прямо некорректной) интерпретации текста, на невесть откуда взятых предположениях и невесть в чем состоящих аналогиях...3 Но зачем? Завтра еще какой-нибудь ничего не знающий о своих предтечах критик порадует мир своим потрясающим открытием: оказывается, ваш хваленый Толкин - расист, авторитарист и обскурант!

II

Вот мы и подошли к тому, ради чего писались эти заметки.

Дело не в том, что выводы г-на Заводских и ему подобных (имя же им легион) неверны. Дело в том, что они неверны очевидно, вопиюще, неверны настолько, что это то и дело ставит их авторов в неловкое положение. Достаточно посмотреть хотя бы, каким недоумением завершается предпринятое г-ном Заводских сравнение Теодена и Денетора или как он, касаясь вопроса об отношении героев Толкина к побежденным, приводит единственную не противоречащую его концепции фразу из приложения и при этом начисто игнорирует несколько подробно прописанных эпизодов основного текста, полностью эту концепцию опровергающих. Для того, чтобы не заметить столь явные несообразности, нужно или быть слабоумным (но слабоумный не в состоянии написать такой связный и стилистически гладкий текст) - или очень не хотеть их видеть. А удручающая воспроизводимость этого нежелания вынуждает признать: для него есть какие-то внеличностные, общие для многих людей причины. Какие же? Что мешает нормальным, развитым и, вероятно, психологически весьма разным людям воспринять простой и ясный текст, что заставляет их искать в нем несуществующее мракобесие?

Здесь мы покидаем твердую почву доказуемых утверждений (к которым относится все изложенное выше) и вступаем в такую область, где утверждения могут более или менее походить на истину, но никто и никогда не сможет сказать, насколько они ею являются. Тем не менее попробуем поискать ответы на поставленные вопросы, так как для человека с непредвзятым восприятием сочинения типа статьи г-на Заводских могут представлять интерес только в связи с ними.

Начнем с материй, вроде бы не имеющих прямого отношения к предмету нашего разговора. В последние лет 100 - 120 лет европейское искусство (и художественная литература в частности) в непрестанной борьбе добилось свободы абсолютно от всего: религии, идеологии, политики, морали, сюжета, формы, норм правописания и в конце концов - от эстетики, а заодно и от публики. "Высокой литературой" ныне именуются исключительно неудобоваримые, намеренно затрудненные для восприятия тексты, которые невозможно не только читать для собственного удовольствия, но и просто понять без специальной подготовки (что наиболее откровенные идеологи этого искусства признают и даже ставят ему в отдельную заслугу). Поскольку людей, желающих разгадывать подобие ребусы, не так уж много, искусство такого рода дополняется "массовым искусством" -столь же свободным от ценностно-эстетических требований, но зато обладающим жесткими канонами в области формы и если не вовсе пустым, то весьма банальным по содержанию. Соответственно разделена и публика: высоколобые интеллектуалы (значительная часть которых получает зарплату за чтение "современной литературы" и размышления о ней) и быдло, жующее pulp fiction. Схема не предполагает ни середины, ни чего-то третьего, лежащего за пределами этого скудного меню. Если ты пишешь не для толпы, то - для профессиональных читателей. Если ты не ценишь бесформенных нагромождений слов (звуков, красок и т. п.), то ты - потребитель масс-культуры.

Сразу оговорюсь: я вовсе не собираюсь обличать "свернувшее не туда" современное искусство или призывать вернуться в прошлое. У произошедших изменений были свои причины, глубокие и веские, да и в любом случае история не имеет обратного хода - никто уже не может писать так, словно литературы XX века не существовало. Главная беда -не в самом "новом искусстве" и его модели взаимоотношений с обществом, а в его претензиях на универсальность, в присвоении им монополии на титул художника и права ссылать всех несогласных и просто иных в масс-культуру. Именно эти претензии оказываются ущемлены всякий раз при появлении истинно художественного произведения. Но поскольку не существует разумных аргументов в пользу того, что книга умная обязана быть скучной, а занимательная -глупой (и более того - "избранные", подобно пациентам Зигмунда Фрейда, отчаянно сопротивляются самому осознанию истинных причин своего раздражения), то неприятие самого духа произведений преподносится (и, вероятно, искренне воспринимается) как рациональная критика тех или иных его качеств. Выдвигаемые такими критиками аргументы могут быть, как мы видели, абсолютно несостоятельными, вздорными и попросту смешными, но тем не менее вновь и вновь выдвигаются самыми разными людьми против самых разных произведений и авторов. Так клинические алкоголики очень часто страдают бредом ревности, независимо друг от друга приводя одни и те же вздорные "доказательства" неверности своих жен. Ясно, что причину подобных совпадений надо искать не в реальном поведении несчастных женщин, а в общем для "обвинителей" комплексе вины за собственный порок.

Мало кто помнит, но ведь в свое время в праве зваться истинным искусством многие критики (иных из которых трудно заподозрить в самодовольном невежестве или отсутствии вкуса) отказывали фильмам Чарли Чаплина и даже кинематографу как таковому. Позднее на том же основании от искусства пытались отлучить джаз, потом рок; до сих пор - даже после Норштейна - недополучила признание кем-то когда-то приписанная к детским аттракционам анимация. В нашей стране в "профанную культуру" разными критиками (я не имею в виду профессиональных ревнителей соцреализма - они и слов-то таких не знали) зачислялись Ильф и Петров, Булгаков, Шварц, Стругацкие, Высоцкий (и вообще вся авторская песня), Гайдай, Рязанов, Жванецкий...Так что профессор Толкин попал в России в весьма неплохую компанию.

Проблема соотношения поэтики Толкина с принципами "новой литературы" требует отдельного и очень большого разговора. Здесь же достаточно отметить, что книги Профессора представляют собой сильнейший художественный аргумент против идеи равноправия добра и зла, против романтизации и эстетизации зла, против презрения ко всему естественному и общепринятому, против морального релятивизма и интеллектуального апартеида. А сочинения некоторых "независимых интеллектуалов" есть не что иное как попытка если не опровергнуть этот аргумент, то хотя бы уклониться от согласия с ним - в полном соответствии с рекомендациями дядюшки Баламута.4

Примечания

1. Если человек даже после специального и очень внятного разъяснения не может уловить разницу между значениями двух отнюдь не экзотических слов своего родного языка - стоит ли ему вообще браться за литературные штудии? Но попробуем все-таки втолковать что-то тому, кому не смог ничего объяснить один из крупнейших филологов и писателей XX века. Аллегория - это когда автор, сочиняя свой опус, сам подразумевает под своими персонажами вполне конкретные реальные события, реальных людей и т. п. Применимость же - это когда сочиненные автором характеры, ситуации и т. п. узнаются во многих и разных реальных случаях, о которых автор может и не знать. В бесчисленных эпиграммах середины прошлого века именем "Бавий" обозначался вполне конкретный человек - князь Петр Андреевич Вяземский, ни к кому другому они просто неприложимы. А вот когда вы о ком-нибудь говорите "это Манилов" или "это Обломов", то ясно, что Гоголь с Гончаровым, работая над своими книгами, не могли иметь в виду ваших знакомых. Между тем подобные характеристики не только избавляют ваших собеседников от длинных описаний чьего-то характера, но и сразу многое объясняют. При этом аллегория и применимость отнюдь не обязаны исключать друг друга. Иван Андреевич Крылов сочинял "Кота и Повара" именно как аллегорию на уступчивость русской дипломатии по отношению к Наполеону. И все его тогдашние читатели это поняли. Но вот прошло без малого двести лет, Наполеон давно повержен, да и не факт, что Крылов был прав в оценке дипломатов. А басня меж тем жива до сих пор и, видимо, будет жить, пока остается живым русский язык, - именно потому, что кроме аллегории несет в себе еще и широчайшую применимость.

2. Цитаты, подтверждающие выводы г-на Заводских, взяты по большей части не из авторской речи, а из высказываний различных персонажей, в том числе и не слишком симпатичных автору. К сожалению, этот прием прочно прописался в российском литературоведении. Если борцам с рок-музыкой конца 80-х еще напоминали, что глубокомысленное "музыка - это государственное дело, и так оно и должно быть" изрек не Лев Толстой, а Каренин, то сейчас уже никто не сомневается, что сентенции "мировая гармония не стоит слезинки ребенка" и "если бога нет, то все позволено" принадлежат Достоевскому. Между тем, первую из них высказал Иван Карамазов, отвергший на этом основании христианство, а второй в текстах Федора Михалыча, строго говоря, нет вообще, но нечто подобное произнес пошляк и убийца Смердяков. Эдак, глядишь, через пару лет доведется прочесть что-нибудь вроде "как сказал Пушкин, нет правды на земле, но нет ее и выше".

3. Специальная часть для тех, кто не имеет привычки верить на слово: разберем все претензии г-на Заводских к Толкину.

"...читатели, конечно, обратят внимание на то, что плохое в романе исходит с востока, а хорошее с запада". На самом деле эти понятия в Средиземье так же условны, как и в нашем мире: Лориэн лежит к востоку от занятой орками Мории, резиденция Сарумана расположена к западу от Роана и Гондора и т. д. Но есть и специальное разъяснение Толкина: в Средиземье в полном соответствии с канонами европейского фольклора зло обычно исходило не с востока, а с севера. На севере возвел свой Ангбанд Моргот, на севере возник Ангмар (победивший в долгом противостоянии Арнор, в то время как на юго-востоке Гондор выстоял под ударами соседнего Мордора). На севере собирался начинать свою главную войну и Саурон, но этому воспрепятствовали сугубо частные геостратегические обстоятельства. Впрочем, если кто-то совсем уж никак не может обойтись без поиска аллегорий в книгах Толкина, пусть вспомнит, в какие годы они писались и что располагалось тогда к востоку от мест, где жил Профессор...

"То есть, если тебе не повезло с западными генами, то ты, согласно понятиям благородных эльфов и эльфинитов -Дикий. Не жди пощады, парень. Ибо данная концепция в Средиземье служит оправданием для политики тотального геноцида в отношении Диких". Это уже прямая ложь. Во-первых, в трилогии неоднократно описывается, что делают с побежденными: их разоружают, берут с них клятву не выступать больше против победителей и отпускают по домам, даже не выявляя среди них военных преступников (а что такие есть - см. ответ Теодена Саруману в главе "Голос Сарумана"). Так обошлись с дунландцами (которые, кстати, ждали от победителей именно садистской расправы - видимо, начитавшись г-на Заводских и иже с ним), с харадримцами и т. д. Так бы обошлись и с орками, но у этих существ начисто отсутствует ощущение ценности собственной жизни, и они не сдаются в плен ни при каких обстоятельствах (что ряд единомышленников г-на Заводских упорно пытается толковать как то, что "орков в плен не берут", хотя текст соответствующих эпизодов не дает к тому ни малейших оснований). При этом так поступают, не советуясь друг с другом, и Теоден, и Арагорн, и это удивляет только самих пленных, но не гондорцев, не роанцев и не посланцев иных народов - т. е. эта процедура абсолютно стандартна. Во-вторых, самые уж что ни на есть дикие люди - аборигены Друаданского леса, племя Хан-Бури-Хана - как раз союзники Роана и Гондора. И роанцы, между прочим, испытывают и проявляют к ним искреннее уважение, а в финале король Людей Запада и наследник нуменорских королей торжественно подтверждает право друаданцев на полную автономию и вечное владение своими землями. На этом фоне домыслы про "политику тотального геноцида" выглядят просто неприлично.

Впрочем, г-н Заводских пытается привести подтверждение своим выдумкам: "“И так сокрушительно был разбит Ангмар, что к западу от гор в том королевстве не осталось ни орка, ни человека”. Орки, аллах с ними, а вот вырезанных ангмарских крестьян жалко". Догадаться бы еще, с какого потолка он взял, что в Ангмаре вообще были крестьяне (или хоть кто-нибудь кроме колдунов и грабителей) и что они именно были вырезаны, а не, допустим, бежали. В тексте Толкина никаких оснований для таких допущений найти не удается, а других источников сведений о Средиземье г-н Заводских не указывает.

И самое главное - насчет "расовой сегрегации в Средиземье", для доказательства которой г-н Заводских и использует большинство вылущенных из оригинала цитат. Разумеется, свидетельств собственно "сегрегации" (т. е. априорного неравноправия) людских племен в приведенных отрывках найти не удается. Но многие, в том числе и наиболее симпатичные автору персонажи действительно говорят о потомках нуменорцев с изрядным пиететом. Однако объективное рассмотрение текста вынуждает трактовать это лишь как дань средневековой ментальности, если не стилистике. Во всяком случае, родовитость персонажей никак не коррелирует с их моральными качествами: "высокородный" Нуменор докатился до поклонения Мелькору и вооруженного нападения на Валинор, в то время как "варварский" Роан, в котором нуменорцев вовсе никогда не было, всегда отвергал любые предложения Врага и вообще выглядит куда человечней и благородней, чем Гондор и Нуменор; у Фарамира родословная ровно та же, что и у Боромира, а иерархия ценностей и поведение в решающие моменты - совершенно иные и т. п. Это, между прочим, заметил и сам г-н Заводских, сравнивая Теодена и Денетора. Не будем выяснять, почему хоть и бессмысленное, но добровольное мученичество свидетельствует о трусости решившегося на него ("а вас пугают трудности, вы - мамкины сынки, вы даже из-за трусости готовы в Соловки!" - Ю. Ким). Отметим лишь изумление г-на Заводских, который в попытках объяснить столь явное противоречие между своей концепцией и реальным поведением персонажей смог предположить лишь, что Толкин сам не понял, о чем свидетельствует его собственный текст! Между тем объяснение-то простейшее, лежащее на поверхности: благоговение перед "родовитостью", "древней кровью" и т. п. испытывают персонажи Толкина, но никак не он сам. Однако если это признать, все домыслы насчет расизма рассыпаются в пыль.

И последнее, чтобы покончить с этой навязшей в зубах темой: приняв методику г-на Заводских, нетрудно доказать, например, что Шекспир был проповедником антииндивидуализма, антигуманизма и расизма. Причем последнее с одинаковым успехом доказывается и для "белого" и для "черного" расизма.

4. Считаю необходимым сделать две принципиальные оговорки. Во-первых, этот вывод не относится к некоторым критикам, писавшим о Толкине случайно и походя, применительно к совершенно другим проблемам и, видимо, оставшихся равнодушными к нему (как Роман Арбитман, в какой-то степени - Илья Смирнов и некоторые другие). Каждый имеет право не воспринимать того или иного автора, как бы хорош он ни был для других читателей. Однако если человек перекапывает огромный иноязычный текст, сверяя нюансы перевода того или иного абзаца или подыскивая в приложениях хоть сколько-нибудь приемлемую для своей концепции фразу - его трудно заподозрить в равнодушии к этому тексту. У некоторых единомышленников г-на Заводских это неравнодушие заходит еще дальше, напоминая фразу героини "Обыкновенного чуда": "Я скакала за вами четыре дня, чтобы сказать вам, что вы мне все равно что бабушка, да еще и чужая!".

Во-вторых, я никоим образом не хочу оспаривать некоторые частные выводы пристрастных критиков Толкина. В частности, я считаю правомерным и плодотворным сформулированный г-ном Заводских вопрос о том, почему именно поклонники Толкина развили столь мощную игровую активность, и полностью разделяю его оценку переводческого искусства гг. Кистяковского и Муравьева.